А. Ф. ЛОСЬ
Простая история, или
Исповедь «мигранта»

— Дедушка, что такое мигрант? — спрашивает меня внучка-пятиклассница.

— Наверно, ты хочешь спросить, кто такой мигрант? — в свою очередь спрашиваю я.

— Говорят, что ты, дедушка, и есть тот самый мигрант, проживающий в Латвии, — парирует внучка.

Признаться, я обескуражен, мало того, что не раз слышал это не очень-то лестное слово от кое-кого из взрослых, так теперь еще социологический термин употребляет малолетнее чадо. Но ответить-то надо. Авось, поймет внучка, а с нею и другие простую историю.
Начну издалека, с того времени, когда под ударами кайзеровских войск отступали из-под Риги латышские стрелки, сражавшиеся в составе XII армии. За войсками потянулись беженцы.

С двумя дочками — грудной на руках и другой, четырехлетней, уцепившейся за материнский подол, добиралась от станции к станции, где на товарняке, а больше всего пешком солдатка Анна из-под Вецпиебалги. В пути, на каком-то полустанке умерла младшая. И не судьба была солдатке встретить мужа: он, как стало потом известно, сложил голову где-то в степях Украины.

Молодая вдова добралась до уездного Витебска. Здесь нашли пристанище многие беженцы из Видземе и Курляндии. Здесь они встретили Великий Октябрь, вместе с братьями-белорусами налаживали новую жизнь. Потом она с повзрослевшей дочерью переехала в Минск. Тут и приглянулась девушка с непривычным именем Зента белорусскому парню. Это было в начале тридцатых годов. Не буду рассказывать, как мы ютились в маленькой чердачной комнатке без элементарных удобств. Но, как говорится, с милым рай и в шалаше.

Так я, будущий «мигрант», вошел в круг латышей, которых немало жило в Минске. Впервые узнал их язык, услышал их дайны. Частенько со своей Зентой забегал в латышский клуб, где молодая еще теща мастерски управлялась с национальным застольем. Многое нравилось у новых друзей; и их сдержанность, и скромность, и даже некоторая суровость характера. Поближе познакомившись, увидел, что они, как и все, близко принимают к сердцу и радость и горе ближнего, чем могут, помогают друг другу. Никогда не чувствовал, чтобы кто-то из латышей был в обиде на белорусов. Жили мы в дружбе и мире, вместе переносили выпавшие на нашу долю беды.

Вспоминается тридцать седьмой. Шли первые выборы в Верховный Совет СССР. Мне, работнику республиканской газеты, было поручено представлять печать в одном из избирательных округов, в котором баллотировались двое военачальников. Один из них был по национальности латыш — член Военного Совета округа — Мезис. Я ездил вместе с ним на встречи с избирателями, из первых уст слышал правду о гражданской войне, о геройстве и преданности Советской власти красных латышских стрелков. Таким и был кандидат в депутаты нашего парламента. Об этом легендарном человеке был написан небольшой очерк. И случилось так, что в тот самый день, когда этот очерк появился на странице газеты, военачальника арестовали ...
А полгода спустя, в одну весеннюю ночь, постучали и в дверь нашей чердачной комнаты. За кем? Думалось, за мной — уж больно много я знал известных в республике людей, которых постигла участь моего военного героя. Но оказалось, что пришли за тещей. И что поразительнее всего — такое вот совпадение: старший по званию из непрошеных гостей оказался латышом. На родном языке вел разговор с нашей бедной Анной Карловной, будто не ей, а ему предстояло идти в «каталажку», как называли подвалы находившегося на соседнем углу нашего дома большого здания НКВД. Что и говорить, соседство было не из приятных. Через несколько месяцев мы узнали, что Анну Карловну осудили на три года за антисоветскую деятельность, то бишь за кулинарию в латышском клубе ...

Вместе с тещей в той же «каталажке» сидели такие же простые белоруски. И тоже ни за что. Уже после войны наша Анна Карловна с горькой улыбкой вспоминала, как допрашивали следователи «виновниц». Всякий раз, только кто-то приходил с допроса, женщины забрасывали ее вопросами: «Ну что у тебя спрашивали?» — «А ничего», —отвечала одна из них. — Следователь сказал: «Приходил к тебе брат из-за кордона?» «Приходил», — отвечаю. «И что он говорил?» «А что он мог говорить? Здравствуй, сестра!» — вот и весь наш разговор. И хотя тут было не до смеха — женщину обвиняли в связях со шпионом, вся камера катилась со смеха, повторяя бесхитростные слова: «Здравствуй, сестра!»

Тяжело вспоминать тяжелые трагические тридцатые годы. Мало кто знал тогда, что во всех преступлениях против своего народа повинен их «великий и любимый вождь». В народе только поговаривали, что дело идет не иначе как к войне. И что удивительно, грозное слово «война» воспринималось в то время как ка¬кое-то духовное облегчение. Об этом сужу по себе, хотя и сознаю всю неправомерность этого чувства.

Военные годы ... Фронтовые пути-дороги. Куда только не забрасывали они, каких только испытаний не выпало на долю моего поколения. А начинал на смоленской земле, продолжал под Ленинградом и Сталинградом, снова на Смоленщине, затем на правобережной Украине, а закончил за Прагой, пройдя через Румынию, Венгрию, Австрию и Чехословакию.

Не меньше, а, возможно, и больше горя хлебнули тыловики, в том числе и моя небольшая семья. Жена с пятилетним сыном Артуром всю войну провела на Урале, в холоде и голоде. Сюда после своего ГУЛага в Красноярском крае перебралась и Анна Карловна. А когда пришла Победа, мои латыши переехали на свою родную землю. Мы всей семьей встретились только в сорок седьмом.

Латвийская земля. Очень многим напоминает она мои белорусские поля и леса, болота и курганы. Потому-то, наверно, по душе пришлись здешняя природа и люди. Курземе с ее озерами и гористостью схожа с моей Минской возвышенностью. А латыши такие же трудолюбивые и гостеприимные, как и белорусы.

За все время житья-бытья в Латвии полюбились мне эти края. Исколесил ее от востока до запада и с севера до юга. Прошел и проехал по тем самым дорогам, по которым с боями прошла наша армия-освободительница в сорок четвертом. Навсегда в памяти остались и высота десяти героев в Лудзенском районе, и курган Дружбы на границе трех братских республик, и многие памятники и обелиски на пути наступления советских войск, в составе которых героически сражались за родную землю и воины 130-го латышского стрелкового корпуса. Обо всем этом рассказано в книге «Цветы на граните», выпущенной в издательстве «Лиесма». А разве забудется поиск героев героической обороны Лиепаи в июне сорок первого, работа над книгой «Защитники Лиепаи» и «Крепость без фортов» ...

Так что не понаслышке, а с глазу на глаз знакомился с Советской Латвией и ее народом. Помогли мне в этом и родственные связи. Только как-то однажды Анна Карловна сказала, что у нее отыскались три сестры, проживающие в разных местах республики.
— Летом мы поедем погостить к одной из них, Алвине, — сказала теща.

И вот мы на хуторе, раскинувшем¬ся на берегу озера под Вецпиебалгой. На том хуторе холостяковал старый латышский учитель, помогала ему по хозяйству Алвина. Тоже уже в летах, но так и оставшаяся незамужней — не просто видно найти свою судьбу батрачке. А сердце у нее было золотое, хорошая для кого-то могла быть жена. Спустя несколько лет, когда учитель умер, Алвина переехала с того приозерного хутора под Вецпиебалгой в Ригу, где жила ее замужняя сестра Ида.

О родной сестре Анны Иде хочется рассказать особо. Есть на окраине Риги улица Мукупурва, названная так именно потому, что и сегодня она лежит у торфяного болота. И хотя эта улица выходит за черту города и недалеко от железнодорожной станции, добраться туда было непросто, особенно в первые послевоенные годы. Весной и осенью улица и хилый, покосившийся деревянный домишко утопали в грязи, а зимой — в снегу. Даже в короткое летнее время не просыхала Мукупурва.

Но невзирая на непогоду, распутицу или снежные сугробы, всей семьей мы отправлялись на ту улицу, чтобы увидеть и обогреть богом забытых стариков. Больше никого не было, кто бы мог помочь им. Единственный сын-подросток был угнан фашистами при отступлении и после войны оказался в далекой Канаде.

Первое время, пока были силы, Ида с Киршем жили неплохо. Но время шло, они старели и с каждым годом становились беспомощнее. Вскоре все небольшое хозяйство пришло в полное запустенье. Вот и приходилось раз-другой на неделе, нагрузившись сумками с хлебом и другими харчами, отправляться кому-нибудь на улицу Мукупурва: магазинов там вблизи не было. А на мужчинах — мне и сыне — кроме того, лежала обязанность запасать старикам на зиму дрова. По выходным пилили и кололи привезенные из города дрова. Приходилось браться и за молоток и другие инструменты, чтобы подремонтировать домишко, насквозь продуваемый ветрами.

Вот так и жили. И не думали, кто из нас латыш, а кто белорус или русский. И слово «мигрант», а тем более «оккупант», никогда не слышали ни от кого. А что до языка, то понимали друг друга, как говорится, с полуслова.

С тех пор минуло много лет. Уже давно покоятся на кладбище все три сестры, да и наша Анна Карловна тоже лежит рядом со своим отцом — латышским мастером-печником. Здесь же, в семейной могиле, нашлось место и для моей Зенты. А мне, «мигранту», остается одно: ухаживать за могилками близких мне людей, чтить их светлую память.

— Нет, внученька, — говорю я, — не «мигрант» твой дедушка. Вот смотри клен — кто знает, откуда прилетело семя, а корни крепко вросли в эту землю.